Читать интересную книгу Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах - Виктор Елманов

Итак, они ехали в такси – Руся и он. Она видела совсем рядом его лицо, осунувшееся и настороженное, какое бывает у людей, постоянно ждущих подвоха. И только когда он оборачивался к ней, глаза его вспыхивали тлеющей добротой, захороненной в ожидании встречной беззащитной искренности. И Руся не пряталась, не скрывала себя истинную, как ничего не собиралась скрывать в себе и о себе. Перебирая в уме прошлое, она понимала, что все прежние удачи и даже ошибки, какими бы жуткими они ни казались, всё это был путь к нему, сидящему теперь рядом с её рукой в своей руке. И что бы ни случилось завтра, как бы ни повернулась жизнь, этот миг всегда будет для неё точкой отсчёта и спасения.

Они приехали в какой-то новый квартал, зашли в какой-то дом, позвонили в какую-то квартиру. Открыл какой-то нетрезвый мужчина.

А потом, когда они остались вдвоём и она присела в кухне на краешек стула, он подошёл, взял двумя ладонями её голову и, повернув, – чтобы глаза в глаза, – сказал:

– Ну, что? Гора с горой?

– Человек с человеком… – в тон ему ответила Руся.

Она обомлела, когда несколько лет назад впервые увидела его фотографию. Взглядом, бровями, даже строением черепа он был знакомый и родной, словно отец или старший брат. И тоска, вдруг пронзившая её сердце, не показалась странной: близкие люди не должны теряться в веках. Но эту ошибку судьбы он исправить не мог – как и где он узнал бы про Русю? Потому и случилось, что встречи искала она, замирая от собственной дерзости.

– Я испугался в кафе, – вдруг признался он, – что ты попросишь, как другие, помочь опубликовать что-то твоё. Стихи, например. Я подумал – вдруг это неталантливо? Как бы я сказал правду?

– А теперь… скаже… – Руся споткнулась. – Скажете теперь?

Он посмотрел на неё испытующе, словно вытягивая из норки за хвостик её струхнувшую душу, и коротко, но уверенно провёл ладонью по её плечу:

– У тебя есть что показать мне?

Она ответила одними глазами.

– Хорошо, я посмотрю… после…

Руся потупила взор. Тогда он двумя пальцами взял её подбородок и повернул лицо к себе.

– Ну?

Она поднялась и, ещё не понимая, что делает, как в бездну, шагнула к нему. Получилось, будто век свой они знали друг друга. Высокий, он обнял её сверху вздрагивавшими ладонями и поцеловал в затылок. А она, уткнувшись ему в подмышку, поняла обречённо, что даже запах его тела знакомый и желанный для неё, точно она родилась уже с памятью о нём и все её прежние дни были направлены именно на это – на поиски его обладателя. Теперь, когда он был рядом, всё вокруг теряло смысл, кроме её желания обрести, наконец, себя такую, какой она была в прежней жизни, когда существовала единым целым с тем, к кому её так тянуло сейчас.

И всё же, переборов помрачение, она прошептала:

– Я хочу, чтобы вы посмотрели это до… Не бойтесь, это не стихи.

Он опять взял её за подбородок и поймал прячущийся взгляд своим. Руся мгновение держалась в его бездонности, потом выскользнула.

– Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы было только это… Я хочу, чтобы вы знали, что у меня в душе…

– А ты думаешь, – он опять положил кисти рук ей на уши, и она едва не потеряла сознание, заслышав шумный ток его крови в ладонях. – Ты думаешь, я этого не вижу и так? В глазах твоих?!.. Глупый ты, дорогой человечек… Как же это ты шагнула ко мне первой?

– Не знаю, – пробормотала Руся и закрыла глаза, потому что только теперь, леденея, представила, что ничего этого могло бы и не быть, если бы не её отчаянность. Ни-че-го.

А следом ощутила на своих губах поцелуй, короткий, властный.

– Ну, – сказал он уже из-за стола, – показывай, что там у тебя.

И приготовил сигарету.

Что её подтолкнуло положить перед поездкой в сумочку свои первые рассказы, оставалось только гадать. Руся никому их до этого не показывала и не собиралась. И вот…

Пока он читал её страницы, она пряталась в прихожей, глядя на себя в зеркало и ненавидя собственное отображение. Ей стало вдруг неловко за своё старое синее платье, на которое для украшения она нашила вокруг стоечки дешёвенькую пёструю тесьму; за свою причёску, сооружённую при помощи жиденького шиньона из собственных отроческих волос; за свои полные ноги, натуго обтянутые капроном. Но прежде всего ей было стыдно за беспомощность своих мыслей, среди которых он теперь вынужденно вылавливал что-нибудь достойное. И Руся, заливаясь краской, решила помочь.

– Если совсем плохо, вы не скрывайте, – сказала она, выглядывая из-за угла. – Я переживу и не обижусь.

Он помолчал.

– Ты давно пробуешь? Иди-ка сюда!

Она подошла и ученически серьёзно села рядом. Он говорил что-то о сюжете, деталях, синонимах, а Руся слушала и не понимала, слушала и не верила, что это его голос, что это он не отверг её первых попыток и хотел бы проследить – он так и сказал: «хотелось бы проследить», – что из неё со временем получится. Господи, да могла ли она мечтать о большем счастье?!

А оно навалилось и большее…

Всю ночь потом Руся не могла заснуть и взором гладила черты его лица.

Он тоже, забывшись, то и дело вздрагивал и поднимал взгляд в потолок:

– Мешает что-то… Как будто токи какие прожигают… Никогда такого не бывало. Правда.

– И меня… прожигают…

К утру стал звонить телефон, и продолжалось это с краткими перерывами в течение часа.

– Может, подойти? – не выдержав, шёпотом спросила Руся.

– Не надо…

Он сел на диване, спустив ноги на пыльный исцарапанный пол чьей-то холостяцкой квартиры, и обнаружил худые мальчишеские коленки. Машинально погладив их, взял сигарету и закурил. Сказал глухо:

– Это жена моя.

И сказка закончилась. Руся почувствовала себя тактично, но твёрдо выставленной за ворота. Не им выставленной, нет, а другими какими-то силами, которым и противиться бесполезно.

Потом он нервно записывал на сигаретной пачке, не найдя в чужом доме клочка бумаги, как найти Русю в другом городе. И споткнулся после фамилии:

– А как же тебя зовут-то?

– Обыкновенно. Вера. Вера Егоровна.

– Почему же Руся?

– Вера, Веруся, Руся. Бабушка меня так называла.

4

Девичий голос, поразивший Веру Егоровну, звонил ещё дважды, но всегда неудачно – Вадима не оказывалось дома: он в эти дни не писал, а бегал по издательствам, по совещаниям. И она решилась сама назначить ему день встречи на заводе, зная, что он не обидится, – лет десять она, по сути, являлась его секретарём, и он всегда был ею доволен. Впрочем, даже будучи неудовлетворённым, муж умел скрывать свои чувства, чтобы не обидеть её. И она никогда не узнала бы о том, что стала жертвой очередной его тактичности, если бы Вадим сам впоследствии не сознавался, что провёл её. Он был, как ребёнок, не умеющий долго хранить тайну, и от этого она испытывала к нему ещё большее тяготение.

Они повстречались в уже зрелом возрасте в Москве на курсах профессиональной переподготовки. У Вадима за Уралом была проблемная семья, у Веры Егоровны с мамой осталась десятилетняя дочка, рождённая в кратких не регистрированных отношениях. Оба не искали любовных приключений и думали лишь о карьере, которая грозила оборваться из-за перестроечных авантюр. В одной комнате их свела случайность в виде сломавшейся у Веры портативной пишущей машинки. А потом они провели целый вечер за разговорами, и Вадим попросил разрешения не уходить в свой холодный одинокий номер. Они уснули на разных диванах, не помышляя ни о чём греховном. Просто время наступило такое, что человеческое тепло и доверчивость стали редкостью, и за них хотелось держаться, не отпускать. А под утро, когда первые трамваи уже громыхали внизу и в коридоре шумели поднявшиеся по своим надобностям соседи, Вадим вдруг перешёл к Вере. Она проснулась оттого, что он обнял её и положил голову на грудь. Не сразу она сообразила, что он спит, что он и сам не знает сейчас, что находится не в своей постели. Видимо, какое-то сновидение заставило его искать материнского надёжного тепла.

Никакой дневной здравый поступок не смог бы произвести на Веру такого впечатления, как это бездумное переселение Вадима под её защиту. Но именно то, что случилось оно на бессознательном уровне, и сразило её: значит, она внезапно так прочно вошла в его жизнь, что разделить их надвое будет непросто. Вскоре поняла она и другое: как бы ни поступил Вадим, ушёл бы из прежней семьи или остался там, она всё равно родила бы Лидочку. Случившееся с ними не было легкомысленной интрижкой, после которой хочется отмыться. Это была любовь, но иная, зрелая, вовсе не похожая на ранние увлечения.

Что мы понимаем в начале пути? Лишь инстинкт влечёт нас, затмевая рассудок, и не видим мы за ним никакой великой цели существования. Может, кому-то это и неважно, кого-то устраивают голая страсть и растительное существование. Вера всегда искала большего, и после того как в двадцать ей довелось испытать запредельные переживания, она безошибочно определяла уровень приземлённости и не вступала в не нужные ей отношения. Выжив после утраты, она знала, что остаётся единственное: снова верить и ждать.